Владимир Константинович Толстой родился в Санкт-Петербурге 23 декабря 1888 г. в православной семье врача Главного Дворцового правления медицинской части, титулярного советника Константина Константиновича Толстого (12.05.1842 – 1903) и дочери штабс-ротмистра Анастасии Николаевны Толстой (ур. Шумова). Был крещен 29 дек. 1888 г. в Церкви Лейб-Гв. Семеновского полка. Восприемниками были записаны профессор СПб Университета ст. советник Николай Иванович Кареев и вдова штабс-ротмистра София Васильевна Шумова [1].
Несмотря на громкую фамилию, Владимир Толстой не был ни графом, ни даже дворянином, потому что отец его был воспитанником Московского Воспитательного дома.
Отец Георгия – выпускник С.-Петербургской медико-хирургической академии 1864 г., кавалер орденов Св. Анны 2 и 3 ст. и Св. Станислава 3 ст. – с 1870 по 1883 гг. служил земским врачом в Павлограде и Козельске, в 1888 г. определён врачом в Главное Дворцовое правление.
В семье врача, кроме Владимира, росли его братья и сестры: Георгий (16.12.1884 – 25.10.1915), Игорь (16.11.1894 г.р.), Наталия (21.1.1881 г.р.) и Татьяна (4.10.1892 г.р.) [1].
Первым в приготовительный класс школы К.Мая в 1894 г. поступил Георгий [2,3]. В это время отец имел чин статского советника и звание доктора медицины. В 1898 г. к старшему брату присоединился Владимир. Семья Толстых в этот период проживала по адресу ул. Миллионная, дом 31 [4]. В 1903 г. Георгий окончил полный курс реального отделения школы, включая седьмой дополнительный класс, окончание которого давало право поступления в Высшие учебные заведения. К сожалению, в этот же 1903 год семья лишилась отца…
Владимир окончил полный курс реального отделения школы в 1905 г. [3]. Средний балл – 4.5 [1].
В кондуите, подписанном директором школы В.А. Кракау, было отмечено «Записей в штрафном журнале не значится. За всё время своего пребывания в Реальном Училище К.Мая был поведения отличного» [1].
В одно время с Владимиром в школе К.Мая учились (указаны будущие профессии и звания): архитектор, сын изобретателя радио Александр Александрович Попов (1887–1942), коммодор финского ВМФ Георгий Яльмарович Хеккерт (1886–1969), ученый охотовед, профессор Дмитрий Константинович Соловьев (1886–1931), старшие лейтенанты ВМФ Александр Алексеевич Абаза (1887–1943) и Николай Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (1887–1974), сын генерал-майора Владимир Константинович Клюке фон Клюгенау (1886–?); военный юрист, подпоручик Нарышкин Петр Александрович (1886–1917) и другие.
После окончания школы Владимир подал документы на естественный разряд физико-математического факультета СПб университета. При этом, Владимиру пришлось сдать отдельный экзамен по латинскому языку в Седьмой СПб гимназии, так как этот предмет не преподавался на Реальном отделении школы К.Мая.
К августу 1912 г. Владимир прослушал полный университетский курс по специальности «Биология». Основной специализацией Владимира стала ихтиология. До революции Владимир участвовал в ряде научных ихтиологических экспедиций. Издал ряд научных работ по ихтиологии и много статей по рыболовству. После революции работал директором Азовско-Черноморского и Северного районов, в конце 1920-х — ученый специалист и заместитель заведующего отделом рационализации в Научном институте рыбного хозяйства в Москве, читал также спорадический курс по вопросам рыболовства в Петровской сельскохозяйственной академии [5]. 11 сентября 1930 г. был арестован по обвинению во вредительстве. 24 сентября приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян, захоронен на Ваганьковском кладбище [6].
Одноклассник и коллега В.К. Толстого, Владимир Вячеславович Чернавин (1887–1949), в своих мемуарах посвятил несколько страниц своему школьному другу [7]:
«Останавливался я в Москве всегда у В.К. Толстого, с которым мы вместе выросли и дружили с детства. Работали мы в одной специальности, которой я увлекся еще в юношеские годы, и это сближало нас еще больше. Несмотря на громкую фамилию, Толстой не был ни графом, ни даже дворянином, потому что отец его был воспитанником Воспитательного дома.
ГПУ и Крыленко совершали сознательный подлог, когда, объявляя о расстреле В.К. Толстого, причисляли его к дворянам.
Метрика отца была в бумагах расстрелянного, но прокурор республики не затруднял себя элементарной добросовестностью. Я хорошо знал всю их семью. Отец В.К. Толстого был врачом и не имел других средств к существованию, кроме тех, которые ему давала его скромная служба. В семье росло пятеро ребят, воспитание которых поглощало все средства, зарабатываемые отцом. В доме никогда не было даже сколько-нибудь приличной обстановки, ничего, кроме кроватей и необходимых столов и венских стульев. В.К. Толстой, еще студентом, начал работать по ихтиологии; после же окончания университета (петербургского), эта работа стала специальностью, и он сразу выдвинулся, как серьезный исследователь и научный работник. Даже в ранних, небольших статьях он выделялся самостоятельностью мысли и далеким от трафарета методом. После революции он с таким же увлечением и любовью отдался практической работе широкого масштаба и восемь лет был директором государственной рыбной промышленности Азовско-Черноморского и Северного районов. Огромное количество напечатанных им за это время статей по вопросам рыбоведения ярко свидетельствуют о том, что он не оставлял исследовательской работы и что бюрократизм, зараза, широко распространяемая большевиками, совершенно его не коснулась.
Ему приходилось читать и спорадические курсы на факультете рыбоведения Петровской сельскохозяйственной академии. В 1929 году, когда фактическое руководство рыбной промышленностью перешло из Союзрыбы к Политбюро, что решительно вело эту промышленность к гибели, В.К. Толстому с большим трудом удалось оставить работу в Союзрыбе и перейти к научной работе в научный институт рыбного хозяйства.
Отдаваясь работе с огромным увлечением и искренностью, В.К. Толстой не был способен хитрить или подлаживаться к требованию момента. С огромной настойчивостью, умом и знанием подходил он к вопросу планирования рыбной промышленности, терпеливо и упорно пытаясь внести мысль и разумные ограничения в опыты большевиков в этой области.
Он приходил в самое искреннее отчаяние, когда партийные директивы нарушали все созданное таким трудом и грозили сорвать работу промышленности своими невыполнимыми требованиями. Совершенно не думая о том, как это будет истолковано «комячейкой» и «принято коммунистическим начальством», он шел к этому начальству и настойчиво доказывал безумие их предписаний и вред, который они наносили делу. К людям он относился так же искренно и честно и не мог себе представить, что коммунисты подходят ко всему, прежде всего, с точки зрения личной карьеры и благополучия и готовы предать все и вся, только чтобы не быть заподозренными в несогласии с постоянно меняющейся, но тем более требовательной «генеральной линией» партии.
Когда большевики изменили пятилетний план Севера и запроектировали безумную добычу в 1 500 000 тонн, В.К. Толстой проделал, по заданию научного института, огромную и чрезвычайно интересную по методу работу, в которой на основании промысловых записей за ряд лет, и изучения около 40 000 подъемов трала выяснил очевидную невыгодность работы в ограниченном участке Баренцева моря больше, чем 125 траулерами.
Когда В.К. Толстой сделал доклад об этой работе в институте рыбного хозяйства и затем в техническом совете Союзрыбы, ни один из присутствовавших коммунистов ему не возражал. Какую надо было иметь смелость, чтобы прочесть такой доклад, показывает то, что много коммунистов не решились даже прийти на это заседание. Как можно присутствовать на докладе, который явно отвергает директиву, данную Политбюро, и который признает установку Политбюро утопичной и неосуществимой. Те же коммунисты из научного института и "Союзрыбы", которые не могли уклониться от присутствия на докладе, прекрасно понимали невыполнимость правительственных заданий и, может быть, надеялись, что доводы В.К. Толстого заставят уменьшить задание, но они молчали: из них никто не возражал, но никто и не поддерживал докладчика.
Когда Союзрыба была обвинена в оппортунизме, они выдали В. К. Толстого с головой, чтобы самим остаться целыми. Как я убедился впоследствии на допросах в ГПУ, именно эта работа В.К. Толстого была фактически главным обвинением против него.
Жил В.К. Толстой одиноко и чрезвычайно бедно. Ему приходилось помогать родным, и себе он отказывал во всем. Даже во времена НЭПа у него никогда не было денег, чтобы хоть по-советски, прилично одеться, и он добродушно сам подсмеивался над своими драными ботинками. Тем не менее прокурор республики Крыленко расстрелял его, имея наглость лгать в печати, что В.К. Толстой, начиная с 1924 года получал тысячи от «мировой буржуазии» в оплату его вредительства. Когда, после расстрела, гепеусты приехали на грузовом автомобиле конфисковывать его имущество, то и эти чрезвычайные грабители были смущены – все имущество крупного специалиста, «продавшегося иностранному капиталу», состояло из коротенького диванчика, на котором он умудрялся спать, простого стола и стульев.
К большой моей радости, я застал В.К. Толстого дома. Оказалось, что Институт рыбного хозяйства перешел с «непрерывки» на «прерывку», и этот именно день оказался свободным. Я стал сейчас же с нетерпением расспрашивать его о том, что предпринимается в Москве для освобождения Щербакова и Кротова.
– Милый мой, - говорил Толстой, – мы как будто все сделали, что можно, но разве их поймешь? Фрумкин, хоть и большой коммунист, переведен за «оппортунизм» с должности зам. наркомфина СССР в председатели Союзрыбы, то есть с понижением. Он сам всего боится. Крышева (старший директор рыбной промышленности) ты знаешь, он из дворян, в партии с 1927 года, положение его нетвердое, и он панически боится ГПУ. Они будто говорили с Микояном, – этот в ГПУ свой человек; им будто обещали, что Щербакова и Кротова освободят. Между тем всюду идут аресты. Говорят, К.К. Терещенко (известный специалист рыбного дела и ученый-ихтиолог) арестован в Баку. Много арестовано на Дальнем Востоке, идут аресты в Астрахани. В Москве, в Союзрыбе арестован Б. Патрикеев, может быть потому, что он бывший военный. Фрумкин только что вернулся с Дальнего Востока и нашел, что там все благополучно. А теперь там идут аресты, и он не вмешивается в это, будто это его, непосредственного начальника этих лиц, не касается.
Творится что-то совершенно непонятное. А что будет в конце года: во всех районах, как и у вас, сломали пятилетку, утвержденную в 1928 году, и дали совершенно невыполнимое задание. На Дальнем Востоке, например, включили в программу постройку 200 траулеров, когда там есть только один, который только что пришел из Германии. Там неизвестно ни одной рыбной банки, никто не знает, где и какую рыбу будут ловить, неизвестно даже, в каком море: в Японском, Охотском или Беринговом. Их положение много хуже вашего. Там ни японцы, ни американцы, никто еще никогда траулерами не промышлял, а мы уже строим 200 траулеров. Ни людей для них нет, ни пристаней, ни базы, а приказано строить во что бы то ни стало.
– Но что же делать, как помочь Щербакову и Кротову – настаивал я.
– Попытайся поговорить сам с Крышевым.
– Он же подлец, ты сам знаешь. Я рассказал ему подробно об арестах, обысках, допросах в Мурманске, о роли, которую, по-видимому, играет в этом Месяцев, директор Океанографического института. В.К. Толстой впадал во все более мрачное состояние. Мы были искренне рады друг другу и должны были говорить о таких ужасных вещах.
– Как же промысел? - спросил он меня с отчаянием.
– Плохо. Отсутствие руководителей дает о себе знать. И знаешь, что Гашев, зампред, придумал для успешности выполнения задания? Треску солить с головами: это увеличивает выход товара на 25 процентов, и таким образом трест может выполнить план, а что потребителю придется выбрасывать голову, на которую пойдет и соль, и тара, – это все равно.
– Обязательно расскажи об этом Крышеву и Фрумкину! – вдохновился Толстой.
– И не подумаю. Фрумкина я не знаю, но воображаю, что это за гусь, а Крышева знаю достаточно: он мне поддакнет, а при случае сам изобразит меня в ГПУ вредителем. Чем меньше иметь дело с этими господами, тем лучше.
– Если коммунисты здесь ждут моего доклада, то тем более очевидно, что делать его не надо. Сказано и написано уже столько, что самый крепколобый большевик должен понять, что ни 500, ни 300 траулеров строить нельзя. Поверь, что и Крышев, который знает дело, и Фрумкин, который, говорят, неглуп, понимают не хуже нас с тобой, что это задание невыполнимо, что оно может погубить все траловое дело. Убеждать их нечего. Им нужно про запас, чтобы спецы возражали против плана и обосновывали его невыполнимость. Если их станут обвинять в оппортунизме, неверии в пятилетку и прочем, они воспользуются нашими словами, чтобы сказать, что это спецы ввели в заблуждение, и мы поплатимся за это Соловками, если же Политбюро опомнится и решит играть назад, что рано или поздно будет, так как план этот с треском провалится, они этот материал выдадут за свой. Для этого им и мой доклад нужен. Последи за ними, когда ты приводишь доводы о невыполнимости плана, они сочувственно тебе улыбаются, с интересом слушают, но сами молчат. У меня нет никакой уверенности в том, что после этого они, на всякий случай, не сообщают в ГПУ. Толстой спорил, огорчался, считал, что я несправедливо отношусь к людям только потому, что они коммунисты.
– Я знаю, – говорил он, – что ты не любишь Крышева и не веришь ему, но ты увидишь Фрумкина, в нем чувствуется большой ум и административный талант. Он прекрасно разбирается в деле и в людях. Начал он в Союзрыбе с явным предубеждением против нас, а теперь этого совершенно нет: он несколько раз говорил при нас Крышеву, что с таким прекрасным аппаратом знающих и искренно преданных делу специалистов ему еще не приходилось работать. Меня он до сих пор вызывает к себе из Института рыбного хозяйства, а с Н.А. Ергомышевым, после поездки с ним вместе на Дальний Восток, прямо подружился.
Бедный Толстой. Месяца через два-три Фрумкин выдал на расстрел его, Ергомышева и всех других и, разъезжая по митингам, утверждал, что убежден в их вредительстве».
На другой день я вместе с Толстым направился к Крышеву в Союзрыбу. Кончался второй год пятилетки, но план развития северной промышленности все еще пересоставлялся ввиду постоянно вносимых изменений. Составление этого плана в назначенный срок было явно невыполнимо. Однако по невероятной глупости так называемого Кости Сметанина, коммуниста, директора Института рыбного хозяйства, этот институт взялся за дело, не имея при этом сколько-нибудь подготовленного аппарата. Союзрыба, центральное административное учреждение, подозревала, что институт с работой не справится, и решила выйти из затруднения, назначив меня председателем комиссии по составлению этого плана. Я отказался наотрез.
– Кто же может руководить этой работой? – настаивал Крышев. – Лучше вас никто не знает тралового дела и рыболовства Севера.
– Вы сами превосходно знаете, – отвечал я, пристально глядя на него, – что с этой работой мог бы справиться один С.В. Щербаков. Извлеките его из тюрьмы и это дело будет исполнено самым сведущим и добросовестным человеком.
– К сожалению, этот вопрос отпадает, – сказал он недоброжелательно. В.К. Толстой не выдержал и вмешался:
– Вы видите, кто же может работать в таких условиях, когда таких работников, как Щербаков, обвиняют во вредительстве и держат в тюрьме.
– Я уверен, что Щербакова скоро освободят, вам же совершенно нечего опасаться ареста, – стал любезно убеждать Крышев, изменив тон, так как ему необходимо было мое согласие.
– Подумайте, каждый день кого-нибудь сажают, – продолжал Толстой, – работа становится совершенно невозможной.
Крышев стал уверять, что Щербакова должны освободить, что с Кротовым, хотя и хуже, так как он бывший рыбопромышленник, но «дела» и против него никакого нет, и вообще арестов больше не будет, об этом не стоит и думать; можно работать совершенно спокойно.
Несмотря на его любезности и заверения, я твердо отказался от предложенного мне назначения и согласился только остаться в Москве для консультации. Это меня устраивало, так как я не хотел возвращаться в Мурманск. Через несколько дней мне пришлось говорить с Фрумкиным, и я мог вполне оценить его двуличное отношение к делу. Он просил меня помочь составить сложный расчет квалифицированной рабочей силы, необходимой для тралового промысла на севере. Причем предложил мне исходить из числа 125 траулеров к концу пятилетки.
– Разве задание в 300 траулеров отменено? – не скрыл я от него своего удивления.
– Нет, но мне нужен, на всякий случай, вариант, – ответил он с видимым неудовольствием. Очевидно, наряду с официальным он стряпал второй – неофициальный план «на всякий случай», так как был уверен в провале правительственного задания. Спрашивается, если зам. наркома, ярый коммунист, руководитель всей рыбной промышленности, не смеет честно заявить, что задание невыполнимо, а потихоньку, из-под полы припасает свой планчик не меньше, в то время как сам ведет огромнейшие расходы по официальному «большому» плану, какой может быть толк от такого планирования и каких результатов можно ждать от такого руководства промышленностью? В этой трусости Фрумкина было настоящее вредительство.
Тут ГПУ могло бы получить действительные факты бессмысленных трат огромных сумм заведомо напрасно. Но Фрумкин, готовивший из-под полы план на 125 траулеров, остался цел, Толстой же, открыто выступавший с этим, расстрелян. Справку я составил, но с заголовком, что этот вариант составлен по распоряжению начальства «Союзрыбы», чтобы он не мог воспользоваться им против меня».
Источники:
1. ЦГИА СПб. Ф.14. Оп.3. Д.44762.
2. Благово Н. В. Школа на Васильевском острове. Ч. 1. СПб., Анатолия, 2013.
3. ЦГИА СПб. Ф.144. Оп.2. Д.140. л.99.
4. ВП 1898 С.525; ВП 1905 С. 644
5. Людмила Коншина. Книга памяти – Строгановы и Толстые Жертвы политического террора в СССР.
6. Мартиролог расстрелянных в Москве и Московской области.
7. Чернавин В. В. Записки «вредителя» / Владимир и Татьяна Чернавины. Записки «вредителя»; Побег из ГУЛАГа. — СПб.: Канон, 1999.
Биографическая страничка подготовлена М.Т. Валиевым (Санкт-Петербург) ©.
19.04.2020
При использовании материалов ссылка на статью обязательна в виде: «М.Т. Валиев. Биографическая страничка Владимира Константиновича Толстого – URL: http://kmay.ru/sample_pers.phtml?n= 3090 (дата обращения)».